Чарльз Буковски - Рассказы журнала [Иностранная литература]

Она подняла мою голову за волосы и отвесила мне тяжелую пощечину справа, затем слева.

— Извинись! — сказала она. — Извинись!

— Ты Флоренс Найтингейл, — сказал я, — я тебя люблю.

Она отпустила мою голову и вышла из комнаты. В этой даме были истовый дух и огонь; это мне понравилось. Я повернулся, попал в собственную кровь и намочил халат. Будет знать.

Флоренс Найтингейл вернулась с другой садисткой, они посадили меня на стул и повезли его к моей кровати через всю комнату.

— Сколько от вас, чертей, шума! — сказал старик. Он был прав.

Меня положили обратно на кровать, и Флоренс запахнула борт.

— Стервец, — сказала она, — лежи тихо, а не то изуродую.

— Отсоси, — сказал я, — отсоси и ступай.

Она нагнулась и посмотрела мне в лицо. У меня очень трагическое лицо. Некоторых женщин оно привлекает. Ее большие страстные глаза смотрели в мои. Я отодвинул простыню и задрал халат. Она плюнула мне в лицо, потом ушла…

Потом появилась старшая сестра.

— Мистер Буковски, — сказала она, — мы не можем перелить вам кровь. У вас пустой кредит в банке крови.

Она улыбнулась. Ее слова означали, что мне дадут умереть.

— Ладно, — сказал я.

— Хотите повидать священника?

— Для чего?

— В вашей карте написано, что вы католик.

— Это для простоты.

— То есть?

— Когда-то был католиком. Напишешь «неверующий» — начнут приставать с вопросами.

— По нашим данным, вы католик, мистер Буковски.

— Послушайте, мне тяжело говорить. Я умираю. Хорошо, хорошо, я католик, пусть будет по-вашему.

— Мы не можем перелить вам кровь, мистер Буковски.

— Вот что, мой отец служит в этом округе. Кажется, у них есть банк крови. Лос-анджелесский окружной музей. Мистер Генри Буковски. Терпеть меня не может.

— Мы постараемся выяснить.

Я лежал наверху, а внизу они занимались моими документами. Врач не приходил, пока на четвертый день они не выяснили, что отец, который меня не переносит, хороший работящий человек, у которого умирает сын, бездельник и пьяница, и что хороший человек был донором; тут они повесили бутылку и стали ее в меня вливать. Шесть литров крови и шесть литров глюкозы, без перерыва. Сестра уже не знала, куда воткнуть иглу.

Один раз я проснулся, а надо мной стоял священник.

— Отец, — сказал я, — уйдите, пожалуйста. Я и без этого умру.

— Ты гонишь меня, сын мой?

— Да, отец.

— Ты отрекся от веры?

— Да, я отрекся от веры.

— Однажды католик — навеки католик, сын мой.

— Это вздор, отец.

Старик сосед сказал:

— Отец, отец, я хочу поговорить с вами. Поговорите со мной.

Священник отправился к нему. Я дожидался смерти. Но вы отлично знаете, что я тогда не умер, а то бы вы этого сейчас не читали…

Меня перевели в комнату, где был один черный и один белый. Белому каждый день приносили розы. Он выращивал розы и продавал их цветочным магазинам. Непосредственно в эти дни он не выращивал роз. У черного что-то лопнуло внутри — как у меня. У белого было больное сердце, совсем больное сердце. Мы лежали, а белый говорил про разведение роз, и про высадку роз, и как бы ему хотелось сигарету, и как, ох елки, ему плохо без сигарет. Меня перестало рвать кровью. Теперь я только срал кровью. Кажется, я выкарабкивался. В меня как раз ушло пол-литра крови, и они вытащили иглу.

— Притащу тебе покурить, Гарри.

— Вот спасибо, Хэнк.

Я слез с кровати.

— Дай денег.

Гарри дал мне мелочь.

— Он помрет, если закурит, — сказал Чарли. Чарли был черный.

— Да брось, Чарли, от пары сигарет еще никому не было вреда.

Я вышел из комнаты и двинулся по коридору. В вестибюле стоял автомат с сигаретами. Я купил пачку и отправился обратно. Потом Чарли, Гарри и я лежали и курили сигареты. Это было с утра. Около полудня зашел врач и наставил на Гарри машину. Машина отплевалась, пернула и зарычала.

— Курили, так? — спросил у Гарри врач.

— Да нет, доктор, честное слово, нет.

— Кто из вас купил ему сигареты?

Чарли смотрел в потолок. Я смотрел в потолок.

— Еще сигарета, и вы умрете, — сказал врач.

Потом он забрал свою машину и ушел. Как только он вышел, я достал пачку из-под подушки.

— Дай затянуться, — сказал Гарри.

— А что доктор сказал, слышал? — спросил Чарли.

— Да, — сказал я, выпуская тучу синего дыма, — что доктор сказал, слышал?

«Еще сигарета, и вы умрете».

— Лучше умереть счастливым, чем жить несчастным, — сказал Гарри.

— Не хочу быть причастен к твоей смерти, Гарри, — сказал я, — передаю сигареты Чарли, а он, если захочет, тебя угостит.

Я протянул сигареты Чарли, лежавшему между нами.

— Ну-ка, Чарли, давай сюда, — сказал Гарри.

Чарли вернул сигареты мне.

— Слушай, Хэнк, дай покурить.

— Нет, Гарри.

— Умоляю, друг, сделай одолжение, один разок, всего разок.

— О черт! — сказал я.

Я бросил ему всю пачку. Дрожащими пальцами он вытащил одну штуку.

— Спичек нет. Есть у кого-нибудь спички?

— О черт! — сказал я.

Я бросил ему спички…

Вошли и заправили в меня еще бутылку. Минут через десять появился отец. С ним была Вики, пьяная настолько, что едва держалась на ногах.

— Малыш! — сказала она. — Мой малыш!

Она налетела на кровать.

Я поглядел на отца.

— Кретин, — сказал я, — зачем ты сюда ее притащил, она же пьяная.

— Не желаешь меня видеть, так? Так, малыш?

— Я предостерегал тебя от связей с подобными женщинами.

— Да у нее нет ни гроша. Ты что же, паскуда, купил ей виски, напоил ее и притащил сюда?

— Я говорил тебе, Генри, что она тебе не пара. Я говорил тебе, что это дурная женщина.

— Разлюбил меня, малыш?

— Забирай ее отсюда… ЖИВО! — велел я старику.

— Нет, я хочу, чтобы ты видел, с кем ты связался.

— Я знаю, с кем я связался. Забирай ее отсюда, а не то, Бог свидетель, сейчас Bbrranfy эту иглу и расквашу тебе рыло!

Старик увел ее. Я повалился на подушку.

— А личико нинего, — сказал Гарри.

— Ну да, — сказал я, — ну да.

Я перестал срать кровью и получил перечень вещей, которые разрешалось есть.

Мне сказали, что первая же рюмка отправит меня на тот свет. Еще мне объяснили, что надо делать операцию, а не то я умру. У нас вышел жуткий спор с врачихой-японкой насчет операции и смерти. Я сказал: «Никаких операций», и она удалилась, гневно тряся задом. Когда я выписывался, Гарри был еще жив и все нянчился со своими сигаретами.

Я шел по солнечной стороне — хотел проверить, как это будет. Было ничего.

Мимо ехали машины. Тротуар был как тротуар. Я поразмышлял, сесть ли мне на городской автобус или позвонить кому-нибудь, чтобы меня забрали. Зашел позвонить в бар. Но сперва сел и покурил.

Подошел бармен, я заказал бутылку пива.

— Как дела? — спросил он.

— Нормально, — сказал я. Он отошел. Я налил пиво в стакан, порассматривал его, потом выпил половину. Кто-то кинул монету в автомат, и сделалась музыка. Жизнь показалась чуть лучше. Я докончил стакан, налил другой и подумал, стоит ли у меня теперь. Оглядел бар — женщин не было. Тогда я сделал другую неплохую вещь — взял стакан и выпил.

В Городском колледже Лос-Анджелеса, перед самой второй мировой войной, я строил из себя нациста. Я с трудом отличал Гитлера от Геркулеса и плевал на обоих.

Просто сидеть на занятиях и слушать, как все эти патриоты читают проповеди о том, что мы должны примкнуть к ним и разделаться с этим зверем, было невыносимо скучно. Я решил заделаться оппозицией. Даже не потрудившись изучить труды Адольфа, я попросту изрыгал из себя все слова, казавшиеся мне маниакальными или гнусными.

Однако на самом деле никаких политических убеждений у меня не было. Таким образом я просто отстаивал собственную свободу.

Знаете, иногда, если человек не верит в то, что он делает, он мс тег добиться весьма интересных результатов, поскольку эмоционально никак не зациклен на Общем Деле. Было это незадолго до того, как все эти высокие блондины сформировали Бригаду имени Авраама Линкольна, дабы разогнать фашистские полчища в Испании. А потом хорошо обученные войска отстрелили им задницы. Некоторые из них пошли на это ради приключений и поездки в Испанию, но задницы им все равно отстрелили. А мне моя задница нравилась. Не столь уж многое мне в себе нравилось, но вот задница и конец нравились точно.

Я вскакивал на занятиях и принимался выкрикивать все, что в голову приходило. Как правило, это имело какое-то отношение к Высшей Расе, что мне казалось весьма забавным. Конкретно против черных и евреев я не выступал, поскольку видел, что они такие же бедняки и запутавшиеся люди, как я. Но я действительно толкал безумные речи и на занятиях, и после них, а бутылка вина, которую я держал в своем шкафчике, неплохо мне помогала. Меня удивляло, что меня слушает так много народу и при этом почти никто не подвергает мои заявления сомнению. Я попросту страдал словесным поносом и радовался тому, что в Городском колледже Лос-Анджелеса может быть так весело.